В.А.ХАНДОГИН

ТРАНСКРИПЦИЯ СТРУКТУРЫ: МЕФИСТОФЕЛЬ VS ЛАКАН

Мэтр – имитатор. «Фауст» Гёте - искушение Господина. Гаджет – реванш Мефистофеля. «Евгений Онегин» - роман от мистика. Визионер – маска аналитика. Сравнение дискурсов. Мефистофель VS Лакан.

                                                                                                                  МЭТР – ИМИТАТОР

Начну с цитатой из миллеровской «Жизни Лакана»: «Ссылка на Лео Штрауса… характеризует его собственный дискурсивный метод, метод аналитического высказывания, очень точно» [с.30]. Лакан специально исследует дискурсы в курсе Семинаров 69-70 годов, когда метод аналитического высказывания обретает структурную основу. Казалось бы, все дискурсивные концепты обрели твердую основу однозначности. Однако вскоре твердая основа оказалась видимостью, когда он предъявил структуру дискурса общества потребления, первую циклическую структуру, социальной связи особого вида, в которой реальное как невозможное исключается, а дискурсы перестают быть герметичными и легко переходят друг в друга. Условие такого перехода носит этический характер и реализуется, когда субъект начинает имитировать позицию Агента дискурса. Отмечу, что Лакан, насколько мне известно, выводил структуру капиталистического дискурса по-другому, без ссылок на имитацию. Однако, по моему мнению имитационная активность Агента канонического дискурса представляет собой ту силу, которая превращает любую исходную разомкнутую структуру в циклическую.

Что при этом происходит, например, в поле дискурса Господина? Имитатор Мэтра более не согласен рисковать жизнью за свободу. Его титул становится не более чем прозвищем, nickname-ом в виртуальном и очном общении. Он заинтересован в средствах наслаждения, услужливо создаваемых для него тем, кто в ответ имитирует роль раба. Фигура последнего теперь обретает величие властелина вожделений тех, кто соблазнен чарами его творений. Он больше не раб своего господина. Он теперь визионер, создающий соблазны и предвосхищающий вожделения бывших Мэтров. Он главный в новом дискурсе имитаторов. Бывший раб превращается в визионера, а Мэтр – в потребителя.

Всем этим метаморфозам можно придать строгую математическую форму в лакановских матемах

где dM – дискурс Мэтра, dV - дискурс визионера, а стрелкой обозначен переход, инициируемый имитационной активностью Мэтра. Структура перехода проясняется через полную запись дискурсов:


Дискурс Мэтра записан в непривычной форме, но она наглядно выделяет главные структурно-образующие связи буквенных матем и чередование позиций Агента, Другого, продукта и истины. Известные диагональные связи не прорисованы, так как этот и другие канонические структуры здесь играют второстепенные роли. Их детальное описание дано Лаканом в 17 Семинаре. Сошлюсь также на статью Диди Мати «Психоанализ политического» в переводе Глеба Напреенко (2014).

Двубуквенные радикалы раба и визионера совпадают в обоих дискурсах, но занимают разные места в структурах. Обнаружив однажды, что Мэтра можно соблазнить, раб, используя свои знания, создает средство для соблазнения, нечто такое, что сулит невиданное наслаждение его обладателю. Если Мэтр соблазняется, то вся ситуация мгновенно изменяется – теперь бывший мэтр становится рабом своего бывшего раба. Он променял свободу и титул рабу, теперь – искусителю, тому, кто завладел душою бывшего свободного человека, потому что угадал ее вожделения и удовлетворил их.

                                                                               «ФАУСТ» ГЁТЕ – ИСКУШЕНИЕ ГОСПОДИНА

Сюжет искушения господина неизменно обнаруживается в легендах о сделке человека с дьяволом. Одна из самых известных версий создана И.В.Гёте в трагедии «Фауст». В прологе на небесах Господь заключает пари с одним из служителей сатаны Мефистофелем ( не любящий света) о том, что доктор Фауст (Faustus – счастливый) устоит перед всеми соблазнами злого духа. Он дает Мефистофелю полномочия на любые испытания для Фауста, потому что как умелый садовник знает наперед, какими будут плоды дерева, которое сам и посадил. Чуть позже, на земле Фауст и Мефистофель заключают сделку. Мефистофель обещает исполнить любую прихоть Фауста на всем его жизненном пути, до самой смерти. Но если Фауст чем-то соблазнится и скажет: «Остановись мгновение! Ты прекрасно!», то в тот же миг его душа будет отдана Мефистофелю. Именно в этот миг из господина своего раба, Мефистофеля, он превратился бы в раба Мефистофеля, променяв жизнь и свободу на соблазны из преисподней. Но Фауст устоял и не поддался на проделки Мефистофеля. В конце своей жизни он по-прежнему произносит девиз Мэтра: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» (пер. Н.Холодковского). Мефистофель унижен, он не смог совратить чистую душу Фауста, которая осталась «сознаньем истины полна», как сказал о ней Господь в начале ( пер. Н.Холодковского).

Погружаясь шаг за шагом в значительное по объему и громадное по содержанию произведение Гёте, мы вместе с А.Фетом, поэтом -лириком 19 века, одним из первых переводчиков трагедии, убеждаемся, что «оно менее всего есть модное платье на вешалке предвзятого понимания в окне магазина поэзии». В перспективе исследуемых тем важно отметить, что отношение Гёте с читателем предполагают ту же дискурсивную структуру о соблазнении Мэтра и его победе над искушением, которая заложена в тексте самой трагедии. Силой поэтического дара Гёте помещает читателя на стороне доктора Фауста, увлекая его изящной словесностью и интригой сюжета. При этом сам автор оказывается соучастником искушений Мефистофеля, соблазняя читателя неповторимым творением своего таланта. Так что «Фауст» представляет собой соблазн соблазном, искушение искушением. И еще большой вопрос, каждый ли читатель захочет повторить вслед за Фаустом его последние слова с девизом Мэтра, или кто-то окажется очарован стихами Гёте и захочет продлить их? Не относятся ли переводчики трагедии именно к этой категории читателей?

Конечно, унижающая идентификация с Мефистофелем была учтена поэтом. Пролог на небесах не только приоткрывает завесу над тайной божественного вмешательства в судьбу Фауста и его испытаний через проделки Мефистофеля, но и радикально меняет роль автора. Теперь Гёте сделался проводником тайной божественной идеи и ее воплощения в деяниях обоих героев трагедии. Он обезопасил от обесценивания свой поэтический дар. Придумав небесное оправдание, он дает себе неограниченные полномочия, чтобы разыграть с читателем и Фауста, и Мефистофеля без идентификации с последним. Это напоминает переодевания Гёте в истории с Фредерикой Брион, которое проанализировал Лакан в тексте: «Индивидуальный миф невротика». В доме пастора Бриона молодой Гёте появляется то в одежде студента теологии, то юноши из приюта, но не в той, что подобает ему по происхождению. О нем, конечно, осведомлены соучастники событий и попутно свидетели неприкосновенности достоинств его статуса. Однако именно благородное происхождение Гёте дает ему полномочия как на розыгрыш в доме Брионов, так и на спектакли в произведении – только он мог стать автором «Фауста» и создавать его почти 60 из 83 лет жизни.

                                                                                          ГАДЖЕТ - РЕВАНШ МЕФИСТОФЕЛЯ

Гёте впервые выводит Фауста на сцену в образе ученого-энциклопедиста, разочарованного в силе науки и на грани самоубийства от того, что жизнь прошла среди реторт и склянок во мраке безуспешных поисков истинного знания. Мефистофель увлекает его перспективой другого взгляда на жизнь, перспективой наслаждений, а не поиска истины. Им обоим кажется, что научный поиск и порочные страсти несовместимы. Так казалось Гёте в те почти 60 лет, с 1773 по 1831 годы, когда он писал, дописывал и переписывал «Фауста».

Сегодня уже стало повседневностью, что наука не только уживается с пороком, но сотрудничает и даже развивает его. Их союз создал новую реальность, вход в которую открывает гаджет. Это уже традиционное словечко использует Лакан в VII лекции 20 семинара, чтобы подчеркнуть, что люди все больше становятся субъектами инструментов по мере расширения присутствия научного дискурса в социуме, в новой социальной реальности. А что в ней нового?

Гаджет стал умным. Теперь это не только субобъект наслаждения, который упрощает или даже открывает путь к влечениям, к объекту – а влечений. Он еще и подстраивается под своего владельца, превращаясь в зеркало для идеала Я. Так что умный гаджет открывает вход в «умную» реальность, которая создается при сближении объекта – а с идеалом Я. В ХХ главе 11 Семинара Лакан говорит о статусе гипноза по Фрейду. Он «определяется тем, что объект – а как таковой накладывается, оказавшись на том же месте, на означающий ориентир, именуемый идеалом Я». Конечно, субобъект – а не есть сам объект – а, а зеркало для идеала Я – не сам идеал, поэтому и новая «умная» реальность еще не совсем гипнотическая, но уже точно фейковая, даже если ситуативно совпадает с реальной реальностью. Можно сказать, что гаджет от Мефистофеля превращает уверенность в себе новых Фаустов в пустое бахвальство. Соблазн непосредственно объектом – а оказался менее соблазнителен, чем соблазн «умным» гаджетом, но Мефистофель Гёте об этом не догадывался и действовал по старинке…

Точнее всех девиз новой реальности сформулировал Стив Джобс, когда создавал свою линейку гаджетов. Он, без сомнения, воплощал идеал визионера и вполне отдавал себе отчет в происходящих мировых переменах: «Люди не знают, чего они хотят, пока не покажешь им этого». Подчеркну, что девиз от Стива Джобса артикулирует главный принцип функционирования имитаторов дискурса Мэтра. Такова плата Мэтра за отказ от приоритета фаллического означающего.

Однако Джобс не изобрел ничего нового, он лишь четко сформулировал девиз своего мировосприятия. А оно, в свою очередь, возникло как результат социальных связей дискурса визионера. Но и здесь Джобс лишь идеально встроился в созданную до него социальную реальность и воспользовался ее возможностями, ведь он настоящий визионер. А сами эти возможности созданы научным дискурсом, как об этом предупредил Лакан в 20 Семинаре. Имитационная активность Агентов лакановских дискурсов поддерживается и даже поощряется научным дискурсом. В социуме проявилась тенденция к расслоению на ученых-визионеров и имитаторов-пользователей. Но оставим другим тему обличения социальных недугов и обратимся к транскрипции структуры.

Девиз визионера от Ст.Джобса известен уже со времен «Фауста», то есть ему не менее 200-250 лет. Он звучит в театральном прологе из уст комического актера. Конечно, разные переводчики формулируют его по-своему, но принцип соблазнения всегда узнаваемо читается. Например, один из последних переводов создан Ольгой Тарасовой. В нем звучит:

«Не каждый знает, чем же он живет,

Но рад, когда со сцены узнает».

Так что Гёте отлично разбирался в искусстве соблазнения, но еще не знал о силе гаджета.

                                                                              «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» - РОМАН ОТ МИСТИКА

Прежде чем двинуться дальше в исследовании метаморфоз дискурсивной структуры, хотелось бы получить подтверждение высказанных выше идей. Понятно, что ни о каком абстрактном доказательстве речь не идет. Оно невозможно. Подтверждение или, по меньшей мере, поддержку идей следует искать только в других литературных произведениях. Что же нас интересует?

Любой текст, а художественный в первую очередь, определяет две разные дискурсивные структуры. С одной стороны, содержание текста раскрывает отношения героев в сюжетной логике произведения. Это внутренняя структура содержания, рассматриваемого в качестве клинического случая. Пример анализа подобной дискурсивной структуры представлен мной раньше как исследование гэмблинга, то есть игорной аддикции. В качестве базы для анализа использовались известные факты из жизни, и литературные сочинения А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского и И.А. Крылова. Сейчас это направление увело бы в сторону от интересующей нас второй структуры. Ей подчинены отношения автора литературного текста и читателя подобно отношениям Гёте и читателя «Фауста». А они включают в себя несколько обязательных пунктов в соответствии со структурными переходами от дискурса Мэтра к дискурсу визионера и обратно. А именно – соблазнение Мэтра, удержание его интереса и еще два, возможно, самых важных, действия, которые определяются масштабом личности автора. Это – уклонение от уничижающей идентификации с безотказным слугой, то есть с новым изданием Мефистофеля и, наконец, заключительное возвращение читателя в позицию Агента дискурса Мэтра через утверждение его девиза в той или иной форме.

Посмотрим, как эти четыре пункта преодолел А.С. Пушкин в романе «Евгений Онегин».

Первые два пункта преодолеваются романом с легкостью уже две сотни лет. Он издается и переиздается, анализируется и исследуется, читается, слушается и заучивается наизусть… Целая армия переводчиков романа и пушкиноведов из разных стран очарована текстом Александра Сергеевича. И теперь уже не столь важно, что первые строки

«Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя…»

обращены к П.А. Плетневу, другу поэта. Это «я тебе» адресовано каждому читателю как обещание таинственного и вожделенного сокровища

«Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты,..

И далее автор на протяжении восьми глав,

«Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных»

удерживает внимание читателя изысканным слогом и сюжетной интригой. Конечно, специалисты пушкиноведы сказали об этой стороне романа невероятно много обо всем – внешняя и внутренняя хронология, прототипы, выбор названия и имени главного героя, построчные комментарии и т.д. – с дискурсивной позиции здесь добавить ничего не удастся. Стоит лишь обратить внимание, что после того, как читатель оказался вовлеченным в циклический дискурс, автор несколько раз повторяет его последовательность в сюжете. В каждой новой реализации структурного повторения он неизменно находит что-то новое, добавочное к предыдущему, чтобы еще больше привлечь читателя. В лакановских терминах говорят о создании прибавочного наслаждения в каждом цикле структурного повторения. Подчеркну – структурного, а не сюжетного.

В перспективе дискурсивных преобразований основное содержание романа не представляется важным – дискурс не изменяется. Структурные перестройки завершаются в финале произведения. Но здесь возникает препятствие, которое ставит под сомнение саму гипотезу о структурном подобии дискурса визионера и романа Пушкина. Я намерен предложить структурное обоснование того, что «Евгений Онегин» - это роман от мистика, а не от раба – соблазнителя. Но к этому придется подойти с неожиданной стороны – со стороны изнанки двух дискурсов мэтра и визионера, то есть аналитического и капиталистического дискурсов.

                                                                                              ВИЗИОНЕР – МАСКА АНАЛИТИКА

В 17 Семинаре Лакан ввел в психоаналитический обиход четыре канонических дискурса и высветил их попарные связи как лица и изнанки. Это пары дискурсов Мэтра – аналитика и университетского – истерического. Выше показано, что имитация субъектом позиции Агента дискурса Мэтра превращает его в Другого дискурса визионера. Что произойдет со стороны изнанки позиции Мэтра? Конечно, сама форма постановки такого вопроса выглядит предельно абстрактной. Однако лакановский формализм дискурсивных структур предопределяет именно предельную абстрактность, в которой социальные связи освобождены от любых психических содержаний. Они обнажают под собой неизменные остовы структур.

Итак, что произойдет, если аналитик, Агент аналитического дискурса, станет имитировать свою позицию? Например, аналитик больше не предлагает Другому говорить, как он хочет, в режиме свободных ассоциаций, и не ограничивается минимальными интервенциями в формате интерпретации. Он сам начинает говорить, например, с места истины клинического опыта. Аналитик поддается уговорам клиента рассказать, что же с тем происходит и почему в его жизни проблемы. Теперь аналитик, а не клиент, держит речь. Разумеется, он рассказывает не какому-то одному избранному клиенту, а сразу всем без всяких предпочтений. Но, несмотря на это, происходит странная вещь – каждый клиент узнает именно себя в речи своего бывшего аналитика.

Подобно тому, как была записана в лакановских матемах трансформация дискурса Мэтра, записывается и имитационный переход дискурса аналитика (dA):

Аналитик превращается в визионера, занимая место Другого в дискурсе потребителя (dC), который Лакан назвал капиталистическим. Означающее S1 занимает место истины в структуре. Бывший клиент, теперь потребитель аналитической теории, присваивает его себе, чем открывает путь к знаниям аналитика S2. Аналитическая теория в устах визионера превращается в субобъект наслаждения. Вкусив однажды силу истины означающего S1, потребитель очарован прелестью аналитической теории, в которой он каждый раз узнает сам себя и каждый раз с новой стороны.

С точки зрения фрейдовских невозможных профессий передача знаний о психоанализе оказывается дважды невозможной, но только если ситуация рассматривается в границах канонических дискурсов. В структуре дискурса потребления аналитик под маской визионера создает знаниевый продукт, который субъект расценивает как вербализацию Другим своего знания о себе, о котором он до этого ничего не знал, как желанную вербализацию. Присутствие объекта – а превращает универсальную теорию в субъективную вербальную ценность.

Не в этом ли скрытая причина того, что Лакан указал только на один из восьми циклических дискурсов, капиталистический, хотя, несомненно, отдавал себе отчет в существовании и актуальности остальных. У меня нет в этом никаких сомнений, как нет и никаких подтверждений столь радикального утверждения.

Теперь ответим на оставшийся пока без ответа вопрос – что должен произнести визионер, чтобы вернуть себе статус аналитика? В финале 20 Семинара Лакан произносит: « Итак, я вас оставлю». Слова бессмысленны и категоричны… Он уходит, не договорив… Но именно этим поступком Лакан не то, чтобы возвращает себе атрибуты Агента дискурса, он просто снимает маску визионера у всех на виду. А под ней оказывается его истинное лицо аналитика, то есть лицо объекта – а.

Точно так же, только на 150 лет раньше, поступает Пушкин в финале «Евгения Онегина». Вот слова, завершающие восьмую главу, а вместе с ней и весь роман (Е.О, 8, LI, 9-14),

«Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочёл ее романа

И вдруг умел проститься с ним,

Как я с Онегиным моим».

Роман Пушкина, как и последние Семинары Лакана, написаны от имени маски визионера, под которой скрыто до поры истинное лицо автора – лицо объекта - а. Лакан сказал об этом прямо: «Такова моя участь – участь объекта – а».

Конечно, Пушкин не аналитик и не святой. Но он точно мистик, которого жизнь и талант подвели к неизбежности стать воплощением объекта – а. Показательны слова поэта о себе (Е.О., 8, L, 12-14)

«И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.»

А. Фет считал, что Пушкин как поэт – раб своего искусства. Оно владело им всецело и вело по жизни и творчеству неведомым путем. Нам важно мнение именно Фета, так как он любил и знал творчество Пушкина, перевел «Фауста» Гёте и к тому же сам был знаменитый поэт.

Именно мнение Фета есть то основание, на котором построено предположение, что исходной для Пушкина в «Евгении Онегине» также, как и для Гёте в «Фаусте», была позиция Другого в структуре дискурса Мэтра, то есть позиция раба по терминологии Лакана. Тогда оба текста созданы как продукт уже описанного преобразования дискурса мэтра в дискурс визионера, где авторы оказываются в роли Агента, как действительно проделал Гёте.

Однако роман Пушкина написан, конечно, визионером, но в иной структуре и иной позиции – Другим капиталистического дискурса, первообразом которого до преобразований был аналитический дискурс. Не удивительно, что А. Фет обманывался по этому поводу, ведь дискурсивная диалектика Лакана артикулирована через 100 лет после смерти литератора. Но нам она уже известна, и мы в состоянии сказать что-то, если и не новое, то по меньшей мере правильно расставить дискурсивные акценты.

Итак, в начале романа создается впечатление, что Пушкин ведал тем, что привлекательно для читателей, а то высший свет, утонченное дворянское общество России начала 19 века, общество победителей наполеоновского нашествия. У поэта действительно было все для создания объекта очарования для «гордого света», чего-то совсем нового в русской литературе – романа в стихах. Но о прельщении он и «не мыслит». Да, и отношения обедневшего дворянина Пушкина в чине камер-юнкера в 30 лет со светским обществом совсем не такие, как у знаменитого поэта Пушкина со своими читателями - поклонниками, фанатами, насмешниками. Пушкин не повторяет путь Гёте, он идет к другой цели. Поэт создает произведение, в котором общество узнает себя. Более того, оно хочет узнавать себя в пушкинских героях, оно хочет говорить их языком, думать, как они, чувствовать и переживать также, как они. Даже если кто-то решил вести себя наперекор, то оказывается, что поэт создал тот образец, которому они противоречат. Со временем, особенно после смерти в 1837 году, усиливается именно такое отношение к творческому наследию Пушкина – его цитируют, на него ссылаются, о нем помнят, читают наизусть и не только дворяне, а разные сословия. Его сочинения становятся образцом русского литературного языка, стиля, эстетики, содержаний.

Удивительно, но все сказанное в последнем абзаце о А.С. Пушкине точно также можно сказать и о Ж. Лакане и его Семинарах. Структурное единство воспроизводит отношения даже через 150 лет.

                                                                                                          СРАВНЕНИЕ ДИСКУРСОВ

Две выделенные циклические структуры — дискурсы визионера и капиталистический - связаны между собой как лицевая сторона и изнанка, как зеркальные отражения друг друга. Но, несмотря на двойное подобие, они продуцируют очень разные социальные отношения. Эти отличия были выделены на примере двух великих литературных произведений — «Фауст» И. Гёте и «Евгений Онегин» А.С. Пушкина. Сформулируем еще раз, чем отличаются структуры друг от друга. Запишем их явно для сравнения:

Здесь dV и dC - дискурсы визионера и капиталистический, вертикальная пунктирная линия обозначает зеркало, пронумерованные поля определяют положения 1 – Агента, 2 – Другого, 3 – продукта, 4 – истины и их связи в структуре.

Все отличия социальных отношений в структурах, то есть отношений Агента и Другого, оказываются результатом их разного происхождения – dV происходит из дискурса Мэтра, dC –из аналитического дискурса. В первом случае визионер - это истинное лицо угодника – соблазнителя, а во втором - маска аналитика. В пределе получается противопоставление: Мефистофель VS Лакан.

Вторые радикалы в структурах, радикалы потребителя, также обладают разными свойствами, хотя состоят из одинаковых букв. В первом дискурсе он – маска господина своего раба-угодника. Во втором – истинное лицо потребителя аналитического продукта. И неважно, благодарный он потребитель или неблагодарный. Он потребитель. И здесь мы опять воспользуемся краткой формулой в лицах: Фауст VS Дора. Почему Дора? Да потому, что ей посвящено, видимо, самое большое количество комментариев в специальной литературе. Именно Дора, а не Ида Бауэр, ее прототип, стала главной героиней и главным клиентом психоаналитических теорий.

Что скрыто под этими формулами?

Учитывая, какие психические содержания – S1 и а – взвешиваются на весах истины и продукта, то есть третьего и четвертого полей, оценим общее действие структур, одновременно ограничиваясь рамками интересующей нас темы перевода аналитического текста и его преподавания.

В первом случае приоритет остается за объяснением, уточнением, интерпретацией, инсайтом.., то есть за внешними проявлениями скрытой очарованности аналитическими теориями. Переводчики или лекторы в этой структуре отличаются яркой, экспрессивной манерой и стремятся донести до каждого читателя или слушателя смыслы текста, не забывая подчеркнуть при случае всю глубину своего понимания и огромные усилия, которые ими были предприняты для этого. Читатели или слушатели текстов такого переводчика или лектора воспринимают их (тексты) как внешний инструмент, доступный для всех, очищенный от любой субъективности. Они восхищены глубиной понимания предмета лектором. Любопытно, что критика психоанализа часто предпринимается именно в структуре дискурса визионера как критика через соблазн объективной истиной, одинаковой для всех.

Учитывая, что на поле истины играет объект – а, утраченный объект, приходим еще к одной формуле - визионер знает истину, которой не хватает потребителю текста. Стоит отметить, что ранний Лакан занимал именно такую позицию. К 17 Семинару он стал Другим, оставаясь визионером, под массой визионера.

Во втором случае визионер производит ex nihilo, из ничего, текстовый продукт, которого не хватает Агенту капиталистического дискурса, потребителю. Каждый слушатель или читатель такого продукта уверен, что речь идет о нем, о нем самом. Именно в этом истоки странного сравнения Лакана с Зелигом в упомянутом выше тексте Миллера. Лакан умел создавать ex nihilo свои теории для каждого, потому что под маской визионера скрывался аналитик. При этом в каждой следующей лекции каждого семинара объект – а получал приращение в новых гранях теории. А оно требовало от слушателей напряженной внутренней работы по субъективному осмыслению новой пустоты. Так общая теория превращалась в субъективное переживание, опыт, знание, которые никак не связаны с инсайтом.

Э. Лоран в своей последней книге посвятил всю 7 главу: «Джойс и прагматика святого Человека» объяснению взглядов Ж. Лакана на тему структурных доминант психики святых, аналитиков и мистиков. Текст Лорана хорош сам по себе и не нуждается в комментариях. Добавлю только цитату из Ф.М. Достоевского о том, что говорят о святых в обществе. В романе «Бесы» есть глава девятая «У Тихона». Она не вошла в основной текст романа по решению его первого издателя Н.М. Каткова, как слишком натуралистичная из-за содержавшейся в ней исповеди Н.В. Ставрогина перед архиереем Тихоном. Его, Тихона, почитали в обществе праведником. Сведения о нем: «были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и не любившие Тихона (а таковые были), все о нем как-то умалчивали – не любившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы, и даже горячие, от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить о нем, какую-то его слабость, может быть юродство». Это яркое и точное описание отношения обычного общества к тому, кто стал воплощением объекта – а, отступником, отшельником. Не случайно Тихон живет в монастыре на спокое, сам по себе, не участвуя в делах администрации. Но его присутствие задевает всех и в пределах монастыря, и за его стенами.

Есть еще один важный аспект, характерный для капиталистического дискурса и вовсе не такой симпатичный, как лекционная деятельность. Это вовлеченность в особую форму социальной активности, которая для других действующих лиц вполне сопоставима с потребительской аддикцией. Ее форма определяется фиксацией конкретной формы объекта – а, то есть конкретного влечения. Можно предположить, что, например, у З.Фрейда все это выразилось в коллекционировании древних артефактов. Аналитики вообще очень щепетильны к оформлению своих рабочих кабинетов. Вряд ли стоит напоминать, что в обоих примерах речь идет об анальности.

                                                                                                     МЕФИСТОФЕЛЬ VS   ЛАКАН

Итоги дискурсивного исследования подведем через истории, которые назовем гипотетическими.

Некто - А посетил семинар, сбор, конференцию и т.д. или прочитал текст по аналитической тематике. Он пережил вдохновляющие откровения, незабываемые впечатления, глубокие переживания. Он хочет достичь такого же уровня мастерства и глубины проникновения в предмет как ведущий или автор. О чем все это?

Некто - А подчинился обаянию новой инкарнации Мефистофеля, то есть раба-соблазнителя, так как согласился, или даже захотел, имитировать и утратить свой статус Мэтра. Он поддался не аналитику, а тому, кто играл роль раба в дискурсе господина, тому, кто соблазнил его своими знаниями.

Некто – В посетил другой семинар, сбор, конференцию… или прочитал другой текст по той же аналитической тематике. Он пережил самые неприятные состояния в своей жизни – диссоциацию на фрагменты, опустошение, покинутость, бессмысленность, беспомощность, глубинное одиночество… У него масса претензий и вопросов к ведущему или автору, который вечно недоговаривает и что-то скрывает. О чем же это все?

Субъекту – В повезло – он услышал речь аналитика, хотя и под маской визионера. И он вполне готов произнести: «Это все про меня», но ему не верят, когда он произносит фразу вслух. Конечно, может случиться и по-другому. Встретив аналитика, Некто – В его не услышал, тогда он будет судить о встрече, как это сделал бы Некто – А, с позиции объективных законов и пониманий.

Таким образом, раб-соблазнитель - это тот, кто своим публичным выступлением или печатным текстом способен вызвать восхищение слушателей или читателей и стремление стать как автор. А речь аналитика достигает самых глубин субъективности и вызывает в ней отклик: «Это про меня», одновременно с пониманием, что нечто важное осталось недосказанным. По свидетельству Миллера, на Семинарах Лакана так чувствовали себя многие слушатели. Конечно, не все лакановские тексты созданы под маской. Есть и прямая речь аналитика. Это в первую очередь тексты, написанные самим Ж. Лаканом и некоторые его публичные выступления, например, Телевидение, обращения и ответы студентам, вошедшие в 17 Семинар, если ограничиться тем, что уже представлено на русском языке.

Александр Черноглазов в своих литературных переводах смог передать структурную уникальность речи Лакана, которую воспроизвела и редакция Миллера. Однако в поле переводов есть множество и других примеров. Представляется, что научная стратегия перевода менее всего приспособлена для воспроизведения речи аналитика из-под маски визионера из-за доктринерских предубеждений переводчика. Редакция Миллера - возможно, единственный удачный эксперимент.

Представленный фрагмент дискурсивного анализа заставляет обратить внимание на то, что любой текст (и перевод в том числе) как обращение к читателю раскрывает перспективу авторской позиции в гораздо больших масштабах, чем они, авторы и читатели, допускают это изначально. Может оказаться, что предполагаемая или даже декларируемая авторская позиция не соответствует генеалогии структуры текста, что, в свою очередь, обнажает имитационное происхождение знаниевого продукта. Причем, масштабы проникновения этого явления в общества далеко превосходят игру умов гениальных поэтов. Выше я уже отказался от претензий на роль обличителя социальных недугов, так что лишь укажу на процессы, в которых циклические дискурсы и имитации стали главными – это ситуации с короновирусом COVID -19 не только и не столько в России, сколько в других странах. Евро-атлантическое партнерство, европейское единство, солидарность.., а реальную помощь Италии оказали Китай, Куба и Россия. Лишь через неделю – Франция и Германия, а ведь в тех обстоятельствах каждый день оценивался количеством человеческих жизней, хоть и итальянских. Запад в очередной раз не смог подтвердить свои претензии на морально-нравственное превосходство над остальным миром. Он упорно преобразуется из лидера в гегемона, демонстрируя разные формы имитации.

Хочется завершить текст на каком-нибудь позитиве, пускай и относительном.

Представляется не невозможным составить дискурсивный портрет автора любого достаточно длинного текста. Причем, доля циклических структур не будет несущественной. Однако вместе с двумя уже описанными структурами предстоит описать еще два циклических дискурса, которые порождает имитационная активность агентов университетского и истерического дискурсов. Это и станет предметом следующего текста.